194

По праздникам Пашка уходил в Кержацкий конец и там проводил все время в избе Никитича. Сам Никитич обыкновенно сидел под домной и даже спал там, а дома управлялись теперь Федорка да Оленка, девка на возрасте и настоящая красавица на кержацкую руку. Федорка и Оленка тянули к себе молодятник. Сам Никитич знал о молодом веселье, кипевшем в его доме, только стороной, больше через сестру Таисью, и каждый раз удивлялся самым искренним образом.

        – Нноо? Так они, мошенники, ко мне в избу повадились? – спрашивал он. – Ужо я доберусь до этих мочеганишек и Оленку произведу! Только вот мне домну свою в праздникто нельзя оставить, потому какой ноне народ – как праздник, все и разбегутся, а я Оленку произведу, шельму.

        Действительно, в одно воскресенье Никитич нежданнонегаданно заявился домой и застал всю компанию в сборе. Он, не говоря худого слова, схватил Илюшку Рачителя за ворот и поволок из избы. Потом принялся за Пашку.

        – Я вам покажу, молокососы, как страмить отецкую дочь! – орал Никитич, разделываясь с Пашкой. – Я произведу…

        Но в самый горячий момент этой отеческой расправы за Пашку вступилась Оленка, и у Никитича опустились руки. Он обругал дочь и только пробормотал:

        – Ах ты, бесстыдница Оленка… Нуко, погляди мне в глаза!

        Вечером Никитич сидел в избе у Тита Горбатого и жаловался на озорника Пашку, который «омманул» его Оленку.

        – Как же теперь этому самому делу быть? – спрашивал он, беспомощно разводя руками.

        Тит по туляцкой хитрости прикинулся, что не понимает ничего, и только качал головой.

        – Нет, што я теперь с дочерьюто буду делать? – приставал Никитич, входя в азарт все больше, – а? Славато какая про девку пройдет…

        Когда Тит уж не мог больше притворяться, то обещал отдуть Пашку черемуховою палкой, что нисколько не удовлетворило Никитича. Старики долго перекорялись и спорили, а потом отправились решать свое дело в кабак к Рачителихе. У стойки сидел старый Коваль, такой грустный и невеселый.

        – Што мы теперь будем делать? – спрашивал Никитич старого хохла, который через Федорку должен был знать все. – Славато, славато какая!..

        Коваль только покрутил своею сивою головой и вздохнул.

        – Нечего вам мудритьто, старые черти! – огрызнулась на всех троих Рачителиха. – Не вашего это ума дело… Видно, брать тебе, Никитич, Пашку к себе в дом зятем. Федорку принял, а теперь бери Пашку… Парень отличный.

IX

        Лето было дождливое, и сена поставили сравнительно немного. Особенно неудачная вышла страда на Самосадке, где почти все сено сгнило. В горах это случается: заберется ненастье и кружится на одном месте. И в Мурмосе «сена не издались», так что негде было и купить его ближе ста верст, да и в сторону орды тоже на траву вышел большой «неурождай». Об овсах ходили нехорошие слухи.

        – Дело скверное, Леонид Федорыч, – предупреждал Петр Елисеич еще летом нового главного управляющего.

        – А намто какая печаль? Мы ни овсом, ни сеном не торгуем. Подряды на дрова, уголь и транспорт сданы с торгов еще весной по средним ценам. Мы исполним то, что обещали, и потребуем того же и от других. Я понимаю, что год будет тяжелый, но важен принцип. Да…

        – С формальной стороны вы правы, но бывают обстоятельства, когда приходится поступиться даже своим принципом.

        – Все это сентиментальности, Петр Елисеич! – смеялся Голиковский. – В доброе старое время так и делали: то шкуру с человека спустят, то по головке погладят. А нужно смотреть на дело трезво, и прежде всего принцип.

        – Знаю, знаю. Вы смотрите на людей, как на машину.

        – Как и на самого себя. Милый Петр Елисеич, нельзя иначе в таком деле, где все держится принципом.

        Споры на эту тему продолжались все лето, а осенью в Мурмос к главному управляющему явились первыми углепоставщики с Самосадки и заявили, что