задирать перед другими бабами. Благодаря пьянству Груздева она теперь хозяйничала в кабаке по своему и, как знала Домнушка, загребала хозяйскую выручку. Да и змееныш Илюшка охулки на руку не клал и тоже тащил из своей лавки жареным и вареным. Только еще молод был Илюшка и не знал, как быть с наворованным. До поры до времени он припрятывал товар у матери, а у себя оставлял только деньги.
– В двои руки с матерью то Илюшка грабит Груздева, – кричал на весь базар Полуэхт Самоварник. – В острог бы их обоих!
Рачителиха относилась к Домнушке свысока и, кроме того, недолюбливала ее за подходы Артема к Илюшке. Недаром льнет проклятущий солдат к парню, такому научит, что и не расхлебаешь после. Ничего спроста не сделает Артем… Чтобы обидеть Домнушку, Рачителиха несколько раз спрашивала ее:
– А скажи, бабонька, много тогда брательники добра вывезли, когда ездили скиты зорить и старца Кирилла зарезали?
– Ничего я не знаю, Дунюшка… Не моего это ума дело. Про солдата не поручусь – темный человек, – а Макар не из таковских, чтобы душу загубить.
– Сказывай… Вместе с солдатом, поди, скитское то добро прятала.
– И ничего я не знаю, Дунюшка.
– Дом теперь на убитые денежки ставите, – язвила Рачителиха. – С чего это распыхался то так твой солдат? От ниток да от пряников расторговался… Уж не морочили бы лучше добрых людей, пряменько сказать.
– Мало ли, Дунюшка, и про тебя разного болтают, – корила Домнушка в свою очередь. – Всего не переслушаешь.
Сначала эти разговоры об убийстве старца очень волновали Домнушку, а потом она как то привыкла к ним и сама начала подозревать, что дело нечисто и что от Артема все станется. Но как ни кричали об этом почти открыто, при старом Тите никто не решался ни слова пикнуть. Старик, конечно, кое что слышал стороной, но относился к разговорам совершенно безучастно, точно дело шло о чужих людях. Артем теперь ухаживал за отцом и даже вел бесконечные разговоры на тему о своей земле. Не веривший ни одному слову вертоватого солдата старик на время как будто отмякал и оживлялся.
– Погоди, родитель, будет и на нашей улице праздник, – уверял Артем. – Вот торговлишку мало мало обмыслил, а там избушку поставлю, штобы тебя не стеснять… Ну, ты и живи, где хошь: хоть в передней избе с Макаром, хоть в задней с Фролом, а то и ко мне милости просим. Найдем и тебе уголок потеплее. Нам то с Домной двоим не на пасынков копить. Так я говорю, родитель?
– Спасибо на добром слове, Артем… Родителев и закон велит воспитывать, этово тово. Закон такой обозначен… Вон ноне молодятник то как балуется: совсем стариков не слушает. В кабаке у Рачителихи с сватом Ковалем сидим на той неделе, а туда кержачонок Тишка с моим Пашкой и пришли да прямо полштофа водки и спрашивают… Материно молоко на губах не обсохло, а они в кабак. Ну, я на Пашку, за волосья его, а он на меня же, на родителя… А Тишка его подущает. Страм, этово тово, хоть в кабак не ходи. Прежде то этого не было… Кержачата балуются, а за ними и наши мочегане тянут.
– Ужо надо Пашку постращать, – грозился Артем для успокоения отца. – Распоследнее это дело… Отодрать его, подлеца, первым делом!
– Поучил я его малым делом тогда дома, а он как расстервенится, этово тово… То то змееныш!
– А мы его в волости отдерем, ежели што… Не моги перечить родителю, и конец тому делу.
– Страм, этово тово, ежели в волости…
Единственным утешением для Тита было сходить к свату Ковалю и поболтать с ним, а от свата пройти к Рачителихе.
– Ну, што кажешь, сват Тит? – спрашивал каждый раз Коваль.
– А ничего…
– Дуже скверно, сват… Пранцеватые хлопцы роблят з нами лихо. Оттак!
Придут сваты в кабак, выпьют горилки, сядут куда нибудь в уголок да так и сидят молча, точно пришибленные. И в кабаке все новый народ пошел, и все больше
