– угощала своего пьяницу водкой, и Коваль оставался. Конечно, эти уловки ничего не значили, но сваты сами почему то избегали встреч, помня свои раздоры относительно орды. Но в одно воскресенье, когда Ганна после раннего покосного обеда прикорнула в балагане, старый Коваль вдруг исчез. Он явился только к вечеру, навеселе, и вместе с Титом. Сваты приехали верхом на одной лошади. Коваль сидел к хвосту, болтал босыми ногами и даже «голосил» какую то песню. Тит ехал без шапки и в такт песни размахивал правою рукой.
– Геть, стара! – кричал еще издали Коваль. – Принимай гостей… Слухай, сват:
Старый боярин, як болван,
Вытаращив очи, як баран.
На ем свита соломою шита…
На ем каптан соломою напхан,
Лычком подперевязався,
По боярски прибрався…
А старша светилица – черви в потылице,31
А на свахе то да чепец скаче!..
У старой Ганны даже ноги подкосились, когда она увидела сватов в таком виде, а пьяница Коваль так и голосил свадебные песни.
– Геть, стара! Свата из орды привез тоби… Сватались да рассватались, а потом опять сватались. Кажи свату Федорку, бо мы ее в горилке со сватом выхлебали… Оттак!
– А ты здравствуй, Анна, – здоровался Тит немного прилипавшим языком. – Мы, этово тово, ударили по рукам. Видно, от суженого не уйдешь…
– Пьяницы вы, вот что! – ругалась Ганна. – Ишь чего придумали! Не отдам Федорки… Помру, а не отдам.
Все это были одни слова, и ночью Ганна опять оплакивала свою крашанку.
V
Отдохнувший на покосе Тит начал забирать семью опять в свои руки и прежде всего, конечно, ухватил баб. Особенно доставалось Домнушке, которая совсем отвыкла от страды.
– Надо с тебя помаленьку приказчичий то жир снимать, – ворчал на нее Тит. – С осени, видно, была закормлена, этово тово…
– Вы много жиру то привезли с своего хлеба, – огрызалась Домнушка. – Тоже нашел чем укорить!
Солдат Артем хоть и выехал на покос, но работал мало, а больше бродил по чужим балаганам: то у Деяна, то у Никитича, то у Ковалей. Сильно налегать на него старый Тит не смел, а больше донимал стороной.
– К чему тебя и применить, Артем, – удивлялся Тит вслух, – ни ты мужик, ни ты барин… Ходишь как маятник – только твоего и дела. Этово тово, не укладешь тебя никуда, как козьи рога.
– Ломаный я человек, родитель, – отвечал Артем без запинки. – Ты думаешь, мне это приятно без дела слоняться? Может, я в другой раз и жисти своей не рад… Поработаю – спина отымается, руки заболят, ноги точно чужие сделаются. Завидно на других глядеть, как добрые люди над работой убиваются.
– Все то ты врешь, Артем! – корил его Тит.
В середине страды Артем и совсем пропал. Нет его день, нет два, нет три, а на четвертый приехал в телеге.
– Где пропадал то, этово тово? – спрашивал Тит.
– А в Мурмос ездил, родитель… Позаимствовал вот лошадку и съездил, слава богу. Дельце одно обмозговал.
На этот раз солдат действительно «обыскал работу». В Мурмосе он был у Груздева и нанялся сушить пшеницу из разбитых весной коломенок. Работа началась, как только спала вода, а к страде народ и разбежался. Да и много ли народу в глухих деревушках по Каменке? Работали больше самосадчане, а к страде и те ушли.
– Баб наймовать приехал, – объяснял солдат родителю, – по цалковому поденщину буду платить, потому никак невозможно – горит пшеница у Груздева. Надо будет ему подсобить.
– Какие же дуры бабы пойдут к тебе с покоса? – удивлялся Тит, разводя руками.
– А цалковый то, по твоему, што он означает? На сигнацию попрежнему три рубля с полтиной… Может это чувствовать баба али нет?
Из работавших на покосе баб Артем соблазнил своим цалковым только одну гулящую Аннушку, а других набрал в Ключевском, из дровосушек, а в том числе Наташку, сестру Окулка. Свою жену Домну солдат оставил
