уносили Нюрочку в какой то волшебный мир, и она каждый раз решала про себя, что, как только вырастет большая, сейчас же уедет в Париж или в Америку. Слушая эту детскую болтовню, Петр Елисеич как то грустно улыбался и молча гладил белокурую Нюрочкину головку.
– Ты уедешь, а я то как же буду? – спрашивал он.
– И тебя, папа, возьму с собой… Вместе поедем.
Выросшая среди больших, Нюрочка и говорила, как большие. В куклы она не любила играть.
Из посторонних в господском доме являлись только приезжавшие по делам из Мурмоса заводские служащие, исправник Иван Семеныч и Самойло Евтихыч из Самосадки. Мурмосские служащие для Нюрочки оставались чужими людьми, а двое последних были уже своими. Иван Семеныч баловал ее и часто играл в медведя, то есть устраивал себе из стульев берлогу, садился там на корточки и начинал «урчать», а Нюрочка бегала кругом и хохотала до слез. Как неисправимый хохол, Иван Семеныч говорил «ведметь» вместо медведь. С Груздевым сношения были чаще, и Самойло Евтихыч каждый раз привозил Нюрочке разные гостинцы: то куклу, то игрушку, то просто разных сластей.
Раз утром, когда Нюрочка сидела в своей комнате за книжками, в ее комнату неслышными шагами вошла Анфиса Егоровна и, подкравшись, обняла сзади.
– Угадай, кто? – спрашивала она, закрывая Нюрочке глаза ладонями.
– Это вы, Анфиса Егоровна…
Нюрочке больше всего удивительным показалось то, что она совсем не слыхала, как приехала гостья и как вошла в комнаты. Потом, у них никогда не бывали гостями женщины.
– В гости к тебе приехала, – объясняла Анфиса Егоровна. – Ну, как ты поживаешь здесь? Не скучаешь?
– Нет.
Анфиса Егоровна отнеслась с каким то болезненным участием к Нюрочке и до последней мелочи осмотрела всю ее комнату, а потом и весь дом. Спустившись в кухню, она и там произвела самую строгую ревизию. Домнушка заметно смутилась, – она привыкла хозяйничать в свою голову, а Петр Елисеич в ее кухонные дела не вмешивался. Анфиса Егоровна отыскала зеленые пятна на медных кастрюлях, кое где грязь, кое где пыль, велела выжить тараканов, привольно гулявших по запечью, и несколько раз покачала головой, когда Домнушка по пальцам пересчитывала выходившую провизию.
– Многонько, голубушка, многонько для двоих то, – повторяла Анфиса Егоровна и опять качала головой.
– Да ведь у нас приезд, Анфиса Егоровна, – оправдывалась Домнушка. – С Мурмоса постоянно гонят.
– Знаю, знаю, милая…
На Катрю Анфиса Егоровна не обратила никакого внимания и точно не замечала ее. В зале она велела переставить мебель, в столовой накрыли стол по новому, в Нюрочкиной комнате постлали ковер – одним словом, произведена была маленькая революция, а гостья все ходила из комнаты в комнату своими неслышными шагами и находила новые беспорядки. Когда вернулся с фабрики Петр Елисеич, он заметно смутился.
– Чем я вас буду угощать, Анфиса Егоровна? – спрашивал он. – Живу старым вдовцом и совсем мохом оброс…
После обеда Анфиса Егоровна ушла в кабинет к Петру Елисеичу и здесь между ними произошел какой то таинственный разговор вполголоса. Нюрочке было велено уйти в свою комнату. О чем они говорили там и почему ей нельзя было слушать? – удивлялась Нюрочка. Вообще поведение гостьи имело какой то таинственный характер, начинавший пугать Нюрочку. По смущенным лицам прислуги девочка заметила, что у них в доме вообще что то неладно, не так, как прежде.
После этой таинственной беседы Анфиса Егоровна велела Нюрочке одеваться.
– В гости поедем, – объявила она с строгою ласковостью.
Кучер Семка отвез их в Кержацкий конец, в избушку Таисьи. Получерничка всполошилась и не знала, куда усадить дорогих гостей и чем их угостить. Анфиса Егоровна держала себя с приличною важностью, а Нюрочке показалось ужасно скучно, когда гостья и хозяйка заговорили
