ответил голос исчезнувшей в темноте Таисьи.
Она торопливо побежала к Пимкиной избе. Лошадь еще стояла на прежнем месте. Под окном Таисья тихонько помолитвовалась.
– Чего тебе понадобилось? – спрашивал сам хозяин, высовывая свою пьяную башку в волоковое окно, какое было у Гущиных. – Ишь как ускорилась… запыхалась вся…
– Вышли ка ты мне, родимый мой, Макара Горбатого… Словечко одно мне надо бы ему сказать. За ворота пусть выдет…
– Нету ево…
– А лошадь чья у ворот стоит?
Таисье пришлось подождать, пока пьяный Макар вышел за ворота. Он был без шапки, в дубленом полушубке.
– Макарушко, поезжай ка ты подобру поздорову домой… Слышишь? – ласково заговорила Таисья.
– Н но о?
– Я тебе говорю: лучше будет… Неровен час, родимый мой, кабы не попритчилось чего, а дома то оно спокойнее. Да и жена тебя дожидается… Славная она баба, а ты вот пируешь. Поезжай, говорю…
Пьяный Макар встряхивал только головой, шатался на месте, как чумной бык, и повторял:
– А ежели, напримерно, у меня свое дело?.. Никого я не боюсь и весь ваш Кержацкий конец разнесу… Вот я каков есть человек!
– Знаем, какое у тебя дело, родимый мой… Совсем хорошее твое дело, Макарушко, ежели на всю улицу похваляешься. Про худые то дела добрые люди молчат, а ты вон как пасть разинул… А где у тебя шапка то?
Не дожидаясь согласия, Таисья в окно вытребовала шапку Макара, сама надела ее на его пьяную башку, помогла сесть верхом, отвязала повод и, повернув лошадь на выезд, махнула на нее рукой.
– Кышь, ты, Христова скотинка! – по бабьи понукала она лошадь, точно отгоняла курицу. – С богом, родимый мой…
Когда, мотаясь в седле, Макар скрылся, наконец, из вида, Таисья облегченно вздохнула, перекрестилась и усталою, разбитою походкой пошла опять к гущинской избе. Когда она подходила к самым воротам, на фабрике Слепень «отдал шабаш», – было ровно семь часов. Отмывавшие на воротах деготь бабы до того переполошились, что побросали ведра, вехти, косари и врассыпную бросились во двор… Сейчас пойдут рабочие по улице и все увидят мазаные ворота, – было чего испугаться. Не потерялась одна Таисья и с молитвой подбирала разбросанные бабами ведра. «Помяни, господи, царя Давыда и всю кротость его…» – вычитывала она вслух.
– Гли ко, девоньки, ворота то у Гущиных! – крикнул чей то девичий голос через улицу.
Как на грех, снег перестал идти, и в белом сиянии показался молодой месяц. Теперь весь позор гущинского двора был на виду, а замываньем только размазали по ним деготь. Крикнувший голос принадлежал поденщице Марьке, которая возвращалась с фабрики во главе остальной отпетой команды. Послышался визг, смех, хохот, и в Таисью полетели комья свежего снега.
– Тьфу, вы, окаянные! – ругалась она, захлопывая ворота.
– Вот как ноне честные то девушки поживают! – орала на всю улицу Марька, счастливая позором своего бывшего любовника. – Вся только слава на нас, а отецкие то дочери потихоньку обгуливаются… Эй ты, святая душа, куда побежала?
Когда брательники Гущины подошли к своему двору, около него уже толпился народ. Конечно, сейчас же началось жестокое избиение расстервенившимися брательниками своих жен: Спирька таскал за волосы по всему двору несчастную Парасковью, середняк «утюжил» свою жену, третий брательник «колышматил» свою, а меньшак смотрел и учился. Заступничество Таисьи не спасло баб, а только еще больше разозлило брательников, искавших сестру по всему дому.
– Убить ее, бестию, мало! – орал Спирька, бегая по двору с налитыми кровью глазами.
III
На заимке Основы приветливо светился огонек. Она стояла на самом берегу р. Березайки, как раз напротив медного рудника Крутяша, а за ней зеленою стеной поднимался настоящий лес. Отбившись от коренного жила, заимка Основы оживляла пустынный правый
