дружить с кержаками. Сперва, конечно, в кабаке сходились или по лесу вместе ездили, а потом Горбатый начал завертывать и в Кержацкий конец. Нет нет, да и завернет к кому нибудь из лесообъездчиков, а тут Гущины на грех подвернулись: вместе пировали брательники с лесообъездчиками, ну и Горбатый с ними же увязался. Кто то и говорил Таисье, что кержаки грозятся за что то на мочеганина, а потом она сама видела, как его до полусмерти избили на пристани нынешним летом. Вот он зачем повадился, мочеганский пес, да и какую девку то обманул… От этих мыслей у мастерицы опять закипело сердце, и она сердито посмотрела на хныкавшую Аграфену. Прилив нежности сменился новым ожесточением.
– Ступай, ступай, голубушка, откуда пришла! – сурово проговорила она, отталкивая протянутые к ней руки. – Умела гулять, так и казнись… Не стало тебе своих то мужиков?.. Кабы еще свой, а то наслушат теперь мочегане и проходу не дадут… Похваляться еще будут твоею то бедой.
– Матушка… родимая… Не помню я, как и головушка моя пропала!.. Так, отемнела вся… в страду он все ездил на покос к братанам… пировали вместе…
– А вот за гордость тебя господь и наказал: красотою своей гордилась и женихов гоняла… Этот не жених, тот не жених, а красота то и довела до конца. С никонианином спуталась…20 да еще с женатым… Нет, нет, уходи лучше, Аграфена!
– Матушка, не гони, руки на себя наложу.
– Молчи, беспутная!.. на бога подымаешься: приняла грех, так надо терпеть.
Аграфена опять горько зарыдала, закрыв лицо руками. Таисья села на лавку и, перебирая лестовку, безучастно смотрела на убивавшуюся грешницу. Ей было и обидно и горько, и она напрасно старалась подавить в себе сочувствие к этой несчастной. А как узнают на Самосадке про такой случай, как пойдут на фабрике срамить брательников Гущиных, – изгибнет девка ни за грош. Таисье сделалось даже страшно, точно все это ожидало не Аграфену, а ее, мастерицу… А девка то какая: чистяк, кровь с молоком, и вдруг погубила себя из за какого то мочеганина.
– И его убьют, матушка… – шептала Аграфена. – Гоняется он за мной… Домна то, которая в стряпках в господском доме живет, уже нашептывает братану Спирьке, – она его таки подманила. Она ведь из ихней семьи, из Горбатовской… Спирька то уж, надо полагать, догадался, а только молчит. Застрелют они Макара…
– Собаке собачья и смерть!.. Женатый человек да на этакое дело пошел… тьфу!.. Чужой головы не пожалел – свою подставляй… А ты, беспутная, его же еще и жалеешь, погубителя то твоего?
– Голубушка, матушка… Ничего я не знаю… затемнилась вся…
Таисья отвернулась к окну и незаметно вытерла непрошенную старческую слезу: Аграфенино несчастье очень уж близко пришлось к ее сердцу, хотя она и не выдавала себя.
– Вот што, Аграфена, ты теперь поди ка домой, – строго заговорила Таисья, сдерживая свою бабью слабость, – ужо вечерком заверну.
– Нельзя мне идти, матушка… смерть моя пришла… Ворота то у нас…
– Што о?.. Осередь белого дня?..
– Сноха даве выглянула за ворота, а они в дегтю… Это из нашего конца кто нибудь мазал… Снохи то теперь ревмя ревут, а я домой не пойду. Ох, пропала моя головушка!..
II
– Што случилось? – спрашивал с полатей инок Кирилл, когда вернулась Таисья из задней избы.
– Ничего… так…
– Все у вас, баб, так!
Инок отлично слышал, как убивалась Аграфена, и сразу понял, в чем дело. Ему теперь доставляло удовольствие помучить начетчицу: пусть выворачивается, святая душа! «Ох, уж только и бабы эти самые, нет на них погибели! – благочестиво размышлял он, закрывая глаза. – Как будто и дело говорит и форцу на себя напустит, а ежели поглядеть на нее, так все таки она баба… С грешком, видно, прибегала к матушке Аграфена то, – у всех девок по Кержацкому концу одно положение». От баб и поговорка такая идет
