99

писарь отправился к Харитине «на той же ноге» и застал ее дома, почти в совершенно пустой квартире. Она лежала у себя в спальне, на своей роскошной постели, и курила папиросу. Замараева больше всего смутила именно эта папироса, так что он не знал, с чего начать.

        – Завернул к вам, Харитина Харитоновна… Жена Анна наказывала. Непременно, грит, проведай любезную сестрицу Харитину и непременно, грит, зови ее к нам в Суслон погостить.

        – Это в деревнюто? – удивилась Харитина. – Да вы там с женой оба с ума спятили!

        – А вы не сердитесь на нашу деревенскую простоту, Харитина Харитоновна, потому как у нас все по душам… А ято так кругом обязан Ильей Фирсычем, по гроб жизни. Да и так люди не чужие… Ежели, напримерно, вам насчет денежных средств, так с нашим удовольствием. Конешно, расписочку там на всякий случай выдадите, – это так, для порядку, а только несумлевайтесь. Весь перед вами, в там роде, как свеча горю.

        Против ожидания, Харитина отнеслась к этому предложению с деловым спокойствием и не без гордости ответила:

        – Сейчас мне не хочется занимать денег у отца, но я отдам в самом скором времени… У меня будут деньги.

        – Само собою разумеется, как же без денег жить? Ведь я хоша и говорю вам о документе, а даю деньги все одно, как кладу к себе в карман. Породственному, Харитина Харитоновна. Чужимто все равно, а свое болит… да. Заходил я к Илье Фирсычу. В большое малодушие впадает.

        – Не говорите мне про него!

        – Я так, к слову.

        – Вот вы о родственниках заговорили… Хороши бывают родственнички! Ну, да не стоит об этом говорить!

        Харитина разошлась до того, что предложила чаю. Она продолжала лежать на постели совсем одетая и курила одну папиросу за другой.

        – Извините меня, Харитина Харитоновна, – насмелился Замараев. – Конечно, я деревенский мужик и настоящего городского обращения не могу вполне понимать, а всетаки дамскому полу как будто и не того, не подобает цыгарки курить. Уж вы меня извините, а это самое плохое занятие для настоящей дамы.

        – Пустяки, это от скуки, – коротко объяснила Харитина улыбаясь. – Что мне большето делать? А тут мысли разгоняет.

        – Это, конечнос. А когда прикажете доставить вам деньги? Впрочем, я и сейчас могус, а вы только на бумажкес черкните.

        – А сколько вы можете мне дать сейчас? Тысячу?

        – Многонькос. Сотенный билет могу, а когда издержите – другой. Тысячуто и потерять можно по женскому делу.

        Харитина взяла деньги, небрежно сунула их под подушку, и оттуда вынула два мужских портрета.

        – Который больше нравится? – спрашивала она улыбаясь.

        – Одногото я знаю… господин Мышниковс?

        – А другой – еврей Ечкин.

        – Такс, слышали.

        – Вот я и гадаю: на которого счастье выпадет.

        Замараев поднялся с видом оскорбленного достоинства и проговорил:

        – Непригоже вам, Харитина Харитоновна, отецкой дочери, такие слова выговаривать, а мне непригоже их слушать. И для ради шутки даже не годится.

        – Ну, так проваливай! – грубо ответила Харитина. – Тоже сахар нашелся!.. А впрочем, мне все равно. Ты где остановилсято?

        – Ято? Значит, сперва к тятеньке размахнулся, ну, а как они меня обзатылили, так я к Галактиону Михеичу… у нихс.

        – А! Скажи Галактиону поклончик.

        Вторая половина разговора шла уже на «ты», и Замараев только качал головой, уходя от разжалованной исправницы.

        Вернувшись домой, писарь ничего не сказал Галактиону о портретах, а только встряхивал годовой и бормотал чтото себе под нос.

        – Ндас, дамас… можно сказать… и притом огненный карахтер.

        – А что? – спрашивал Галактион.

        – Да так, вообще… Однако деньги соблаговолили принять и расписку обещали прислать. Значит, своя женская гордость особо, а денежки особо. Ндас, дамас!

        Галактион только молча пожал руку своему сообщнику и сейчас же уплатил выданные Харитине деньги.

        – Не в коня корм, – заметил наставительно писарь. –