глаза. – Откуда только они все вызнали?
– Серафима то Харитоновна все глаза проплакала, – рассказывала попадья тягучим речитативом. – Бьет он ее, Галактион то. Известно, озверел человек. Слышь, Анфуса то Гавриловна сколько разов наезжала к Галактиону, уговаривала и тоже плакала. Молчит Галактион, как пень, а как теща уехала – он опять за свое.
– Гордилась Серафима мужем, – объясняла Анна. – Вот и плачется. За гордость господь наказал.
– И это бывает, – согласилась Арина Матвеевна с тяжелым вздохом. – А то, может, Бубниха то чем ни на есть испортила Галактиона. Сперва своего мужа уходила, а теперь принялась за чужого.
– Убить ее мало, подлячку. Прежде таких то в воду бросали.
Потом женщины начали говорить шепотом. Слышался сдержанный смех. Часто упоминалось имя Харитины.
«Ах, проклятые бабы! – начал сердиться писарь. – Это им поп Макар навозит новостей из Заполья, да пьяный Карла болтает. Этакое зелье эти самые бабы! До всего то им дело».
Дальше писарь узнал, как богато живет Стабровский и какие порядки заведены у него в доме. Все женщины от души жалели Устеньку Луковникову, отец которой сошел с ума и отдал дочь полякам.
– Изведут девку вконец, – говорила попадья. – Сама полячкой сделается, а полячки – злые презлые. Так и шипят, как змеи подколодные.
– У Стабровских англичанка всем делом правит, – объяснила Анна, – тоже, говорят, злющая. Уж такие теперь дела пошли в Заполье, что и ума не приложить. Все умнее да мудренее хотят быть.
Закончилась эта интимная беседа своими домашними делами, причем досталось на орехи суслонским мужьям.
– Ну, наши то совсем еще ничего не понимают, – говорила попадья. – Да оно и лучше.
– Куда им! – смеялась Анна. – В трех соснах заблудятся!
Это уже окончательно взбесило писаря. Бабы и те понимают, что попрежнему жить нельзя. Было время, да отошло… да… У него опять заходил в голове давешний разговор с Ермилычем. Ведь вот человек удумал штуку. И как еще ловко подвел. Сам же и смеется над городским банком. Вдруг писаря осенила мысль. А что, если самому на манер Ермилыча, да не здесь, а в городе? Писарь даже сел, точно его кто ударил, а потом громко засмеялся.
– Ай, батюшка, кто тут крещеный? – всполошилась попадья. – Никак посторонний мужчина… ай!
А писарь все хохотал и, погрозив кому то кулаком, проговорил:
– Вот я вам пок кажу, прохвосты!
Когда писарь вошел в поповскую горницу, там сидел у стола, схватившись за голову, Галактион. Против него сидели о. Макар и Ермилыч и молча смотрели на него. Завидев писаря, Ермилыч молча показал глазами на гостя: дескать, человек не в себе.
III
Галактион попал в Суслон совершенно случайно. Он со Штоффом отправился на новый винокуренный завод Стабровского, совсем уже готовый к открытию, и здесь услыхал, что отец болен. Прямо на мельницу в Прорыв он не поехал, а остановился в Суслоне у писаря. Отца он не видал уже около года и боялся встречи с ним. К отцу у Галактиона еще сохранилось какое то детское чувство страха, хотя сейчас он совершенно не зависел от него.
Из поповского дома писарь и Галактион скоро ушли домой. Оба были расстроены, каждый по своему, и молчали. Первым нарушил молчание писарь, заговоривший с каким то озлоблением:
– Наладили завод Стабровскому? Карла сказывал, что годовой выход на двести тысяч ведер чистого спирта. Вот ахнет такое заведение, так все наскрозь пропьемся. Только кто и вылакает такую прорву винища.
– Прост ты, Флегонт Васильич, и ничего не понимаешь в таких делах.
– Прост, да про себя, Галактион Михеич. Даже весьма понимаем. Ежели Стабровский только по двугривенному получит с каждого ведра чистого барыша, и то составит сумму… да. Сорок тысяч голеньких в год. Завод то стоит всего тысяч полтораста, – ну, дивиденд настоящий. Мы все, братец, тоже по своему то рассчитали и дело вот как понимаем… да. Конечно, у Стабровского капитал,
