а там и ворота на запоре, и ставни закрыты. Постучали в окошко. Выглянул сам воевода.
– Што вам нужно, полуношники? – громко спросила воеводская голова.
– А к тебе в гости пришли, Полуехт Степаныч… Аль не признал?.. Ну ко, растворись да принимай дорогих гостей честь честью…
Голова скрылась. Долго пришлось ждать гостям, пока распахнулись тяжелые ворота и дорогих гостей пустили на воеводский двор. Сам Полуект Степаныч вышел на крыльцо.
– Благослови, владыка…
– Нет тебе благословения, блудник! – отрезал игумен Моисей, проходя в горницы. – Где девку спрятал? Подавай ее… Она моя, из нашей Служней слободы, а ты ее уволок тогда с послушания, как волк овцу. Подавай девку… Сейчас прокляну!..
Затрясся весь Полуект Степаныч, из лица выступил и только прошептал:
– Ничего я не знаю, владыка… Бери сам, а я не знаю.
Игумен Моисей обошел воеводские покои и нашел Охоню в опочивальне. Он ухватил ее за руку и вывел с воеводского двора, а потом привел на подворье, толкнул в баню и сам запер на замок. Охоня молчала все время. Одета она была, как боярыня: в парчовом сарафане, в кокошнике, в шелковой рубашке. Старец Спиридон сунул ей в окно холщовую исподницу и крестьянский синий дубас. Она так же молча переоделась и выкинула в окно свой боярский наряд и даже ленту из косы, а оставила себе только одно золотое колечко с яхонтом.
VI
Охоня высидела в бане целых три дня и все время почти не ела. Да и нечего было есть. Только старец Спиридон сжалится иной раз и принесет какую нибудь корочку.
– Эй, Охоня, што ты все молчишь? – спросил старик.
– Тошно… отстань…
– Эх, девонька, неладно твое дело, а поправить нельзя: пролакомила свою честь девичью на воеводском дворе.
– А што мне было дожидать?.. Хоть час, да мой… Было бы в чем покаяться да под старость вспомнить.
– Девка, молчи!..
– И то молчу… А ты не спрашивай без пути. Говорят тебе: тошно.
– Грех то какой ты на душу приняла, а? – брюзжал Спиридон. – Ты подумай только, грех то какой…
– У девки один грех, а ты осудил, – грех то и вышел на тебе. Помру, ты же замаливать будешь.
– Ну и девка! – удивлялся Спиридон. – Ты как должна бы себя содержать: на голос реветь… А то молчит, как березовый пень.
– Может, плакать то не о чем. Надоел… уйди.
Старец Спиридон только вздохнул. Ну, и чадушко только зародилось у дьячка. Того гляди, еще что нибудь сделает над собой. А Охоня действительно сильно задумывалась: забьется в угол и по целым часам не шевельнется. Думает думает, закроет глаза, и кажется ей, точно она по воде плывет. Все дальше, все дальше, а тут обомрет сердце, дух захватит, и она вскочит как сумасшедшая. Страх нападал на нее по ночам. Все какие то шаги слышатся, а потом знакомый сердитый голос спрашивает: «А, ты вот где!» Хочет Охоня крикнуть и не может. У самой руки и ноги трясутся, пот холодный выступает. Ах, как страшно, как горько, как обидно! Всю то свою девичью жизнь вспоминает Охоня, как она у бати жила в Служней слободе, ничего не знала, не ведала, как батю в Усторожье увезли, как ходила к нему в тюрьму… А
