какой то оборванный мужик. Он поднялся, завидев тяжелую игуменскую колымагу, снял шапку и, как показалось игумену, улыбнулся.
– Што за человек? – сурово спросил игумен старца Спиридона, глядевшего на него оторопелыми глазами. – Там, у ворот?..
– А там… неведомо кто, владыка. Пришел, да и прижился. Близко недели, как на подворье… Из орды, сказывает, едва ушел, из полону. Отдыхает теперь… Он будто верхом приехал, а сам зело немощен. Били, сказывает, нещадно…
Оглядевшись, старец Спиридон прибавил уже шепотом:
– Одно неладно, владыка: лошадь то я опознал у него. Дьячок тут в Служней слободе был, так его, значит, кобыла…
Игумен велел позвать таинственного мужика и, когда тот вошел, притворил дверь на крюк. Мужик остановился у порога и смело смотрел на грозного игумена, который в волнении прошелся несколько раз по комнате.
– Што, сладко ли в орде было? – спросил игумен, останавливаясь. – Все, видно, бросил, ничего с собою не взял… Монастырское то добро впрок не пошло? Вижу твое рубище, а не вижу смирения…
– Не под силу нам, мирским людям, смирение, когда и монахов гордость обуяла, – смело ответил мужик. – Я свою гордость пешком унес, а ты едва привез ее на четверне…
– Смейся, заблудящий пес… Скитаешься по орде, яко Каин, стяный и трясыйся, а других коришь гордостью. Дивно мне поглядеть на тебя…
– А мне еще дивнее тебя видеть, как ты бросил свой монастырь и прибежал схорониться к воеводе. Ты вот псом меня взвеличал, а в писании сказано, што «пес живой паче льва мертва…». Вижу твой страх, игумен, а храбрость свою ты позабыл. На кого монастырь то бросил? А промежду прочим будет нам бобы разводить: оба хороши. Только никому не сказывай, который хуже будет… Теперь и делить нам с тобой нечего. Видно, так… Беда то, видно, лбами нас вместе стукнула.
Смелый мужик положил шапку и протянул руку игумену.
– Здравствуй, Тарас Григорьевич… Сильно ты помят, пожалуй, и не признать бы сразу.
– И то никто не узнает, а я и рад… Вот выправлюсь малым делом, отдохну, ну, тогда и объявлюсь. Да вот еще к тебе у меня есть просьба: надо лошадь переслать в Служнюю слободу. Дьячкова лошадь то, а у нас уговор был: он мне помог бежать из орды на своей лошади, а я обещал ее представить в целости дьячихе. И хитрый дьячок: за ним то следили, штобы не угнал на своей лошади, а меня и проглядели… Так я жив ушел.
Гарусов был совершенно неузнаваем благодаря ордынскому полону. Только игумен узнал его сразу. Долго они проговорили запершись, и игумен качал головой, пока Гарусов рассказывал про свои злоключения. Всего он натерпелся и сколько раз у смерти был, да и погиб бы, кабы не дьячок. Рассказал Гарусов, что делается в «орде» и в казаках и как смута разливается уже по Южному Уралу. Мятежники захватили заводы и сами льют себе пушки.
– А воевода Полуехт Степаныч сидит в Усторожье да радуется, – заключил Гарусов свой рассказ. – Свое стариковское лакомство одолело… Запрется, слышь, с дьячковскою дочерью и кантует.
– А вот мы доберемся до него.
Вечером игумен Моисей и Гарусов пешком отправились к воеводскому двору,
