77

огонь. Славная была изба у Никитича, да только стояла она как нетопленая печь, – не было хозяйки. Еще раз вытерев слезы, Таисья быстро перешла на другой порядок и, как тень, исчезла в темноте быстрого зимнего вечера. Она плохо сознавала, что делает и что должна сделать, но вместе с тем отлично знала, что должна все устроить, и устроить сейчас же. В ней билась практическая бабья сметка. У ворот Пимки Соболева стояла чьято заседланная лошадь. Таисья по скорости наткнулась на нее и только плюнула: нехороший знак… До Гущиных оставалось перебежать один кривой узенький переулок, уползавший под гору к пруду. Вот и высокий конек гущинского двора. Брательники жили вместе. Во всем Кержацком конце у них был лучший двор, лучшие лошади и вообще все хозяйство. Богато жили, одним словом, и в выписку втроем теперь зарабатывали рублей сорок. Жить бы да радоваться Аграфене изза брательников, а она вон что придумала… Новые тесовые ворота действительно были вымазаны дегтем, и Таисья «ужахнулась» еще раз. Она постучалась в окошко и помолитвовалась. В избе огня не было и «аминь отдали» не скоро.

        – Это я… я… – повторяла Таисья, когда в волоковом оконце показалась испуганная бабья голова.

        – Ах ты, наша матушка!..

        Гдето быстро затопали босые бабьи ноги, отодвинулся деревянный засов, затворявший ворота, и Таисья вошла в темный двор.

        – Матушка ты наша… – жалобно шептал в темноте женский голос.

        – Это ты, Парасковья? – тоже шепотом спросила Таисья. – Аграфена у меня.

        – Ох, матушка… пропали мы все… всякого ума решились. Вотвот брательники воротятся… смертынька наша… И огня засветить не смеем, так в потемках и сидим.

        Мужики были на работе, и бабы окружили Таисью в темноте, как испуганные овцы. У Гущиных мастерицу всегда принимали, как дорогую гостью, и не знали, куда ее усадить, и чем потчевать, и как получше приветить. Куда бы эти бабы делись, если бы не Таисья: у каждой свое горе и каждая бежала к Таисье, чуть что случится. Если мастерица и не поможет избыть беду, так хоть поплачет вместе… У Парасковьи муж Спирька очень уж баловался с бабами: раньше путался с Марькой, а теперь ее бросил и перекинулся к приказчичьей стряпке Домнушке; вторая сноха ссорилась с Аграфеной и все подбивала мужа на выдел; третья сноха замаялась с ребятами, а меньшакбрательник начал зашибать водкой. Пятистенная изба гущинского двора холодными сенями делилась на две половины: в передней жил Спирька с женой и сестрой Аграфеной, а в задней середняк с меньшаком. Была еще подсарайная, где жил третий брательник.

        – Как же бытьто, милые? – повторяла Таисья, не успевая слушать бабьи жалобы. – Первое бы дело огоньку засветить…

        – Што ты, матушка!.. Страшно… сидим в потемках да горюем. Ведь мазаныето ворота всем бабам проходу не дают, а не одной Аграфене…

        – Так вот што, бабоньки, – спохватилась Таисья, – есть горячаято вода? Беритека вехти21 да песку, да в потемкахто и смоем деготь с ворот.

        – Ох, матушка, да где же его смоешь?

        – Скольконибудь да смоется… Скоро на фабрике отдадут шабаш, так надо торопиться. Да мыльце захватите…

        – И то, матушка, надо торопиться.

        Бабы бросились врассыпную и принялись за ворота.

        – А он, Макаркото, ведь здесь! – сообщила Парасковья, работая вехтем над самым большим дегтяным пятном.

        – Как здесь? – удивилась Таисья, помогавшая бабам работать.

        – А видела лошадьто у избы Пимки Соболева? Он самый и есть… Ужо воротятся брательники, так порешат его… Это он за Аграфеной гонится.

        – Тьфу! – отплюнулась Таисья, бросая работу. – Вот што, бабоньки, вы покудова орудуйте тут, а я побегу к Пимке… Живою рукой обернусь. Да вот што: косарем22 скоблите, где деревото засмолело.

        – Как же мы однито останемся, матушка? – взмолились бабы не своим голосом.

        – Сейчас приду, сказала, –