по боголюбивым народам: «не согрешишь – не спасешься». А Таисья в это время старалась незаметно выпроводить своих учеников, чтобы самой в сумерки сбегать к Гущиным, пока брательники не пришли с фабрики, – в семь часов отбивает Слепень поденщину, а к этому времени надо увернуться. Пока Аграфена была заперта на висячий замок в задней избе.
– Прости, матушка, благослови, матушка! – нараспев повторяли тонкие детские голоса уходивших с учебы ребят.
– Бог тебя простит, бог благословит! – машинально повторяла Таисья, провожая детвору.
Когда ребята ушли, заболотский инок спустился, не торопясь, с полатей, остановился посредине избы, посмотрел на Таисью и, покрутив головой, захохотал.
– Чему обрадовался то прежде времени? – оборвала его мастерица.
– Глупость ваша бабья, вот что!.. И туда и сюда хвостом вертите, а тут вам сейчас и окончание: «Ой, смертынька, ой, руки на себя наложу!» Слабость то своя уж очень вам сладка… Заперла на замок девушку?
– Замолол!.. Не твоего это ума дело!..
– И то не моего, – согласился инок, застегивая свое полукафтанье. – Вот што, Таисья, зажился я у тебя, а люди, чего доброго, еще сплетни сплетут… Нездоровится мне што то, а то хоть сейчас бы со двора долой. Один грех с вами…
Таисья отлично понимала это иноческое смирение. Она скрылась за занавеской, где то порылась, где то стукнула таинственною дверкой и вышла с бутылкой в руках. Сунув ее как то прямо в физиономию иноку, она коротко сказала:
– На, жри, ненасытная утроба!
– А закуска будет, святая душа? – еще смиреннее спрашивал Кирилл. – Капустки бы али редечки с конопляным маслом… Ох, горе душам нашим!
Опять Таисья исчезла, опять послышалась таинственная возня, а в результате перед иноком появилась тарелка с свежепросольною капустой.
– Согрешила я, грешная, с вами, с Заболотскими иноками! – ворчала Таисья. – Одного вина не напасешься на вас.
Старец Кирилл зевнул, разгладил усы, выпил первую рюмку и благочестиво вздохнул. Уплетая капусту, он терпеливо выслушивал укоризны и наговоры Таисьи, пока ей не надоело ругаться, а потом деловым тоном проговорил:
– Видно, твоей Аграфене не миновать нашего Заболотья… Ничего, я увезу по первопутку то, а у Енафы примет исправу. А ежели што касаемо, напримерно, ребенка, так старицы управятся с ним в лучшем виде.
– Я сама повезу… Давно не видалась со скитскими то, пожалуй, и соскучилась, а оно уж за попутьем, – совершенно спокойно, таким же деловым тоном ответила Таисья. – Убивается больно девка то, так оземь головой и бьется.
– Знамо дело, убивается, хошь до кого доведись. Только напрасно она, – девичий стыд до порога… Неможется мне что то, Таисьюшка, кровь во мне остановилась. Вот што, святая душа, больше водки у тебя нет? Ну, не надо, не надо…
Таисью так и рвало побежать к Гущиным, но ей не хотелось выдавать себя перед проклятым Кириллом, и она нарочно медлила. От выпитой водки широкое лицо инока раскраснелось, узенькие глазки покрылись маслом и на губах появилась блуждающая улыбка.
– Ты в самом то деле уходил бы куда ни на есть, Кирило, – заметила Таисья, стараясь сдержать накипевшую в ней ярость. – Мое дело женское, мало ли што скажут…
– Больше того не скажут, што было! – отрезал Кирилл и даже стукнул кулаком по столу. – Што больно гонишь? Видно, забыла про прежнее то?.. Не лучше Аграфены то была!
Этим словом инок ударил точно ножом, и Таисья даже застонала. Ухватив второпях старую шубенку на беличьем меху, она выбежала из избы. У ней даже захватило дух от подступивших к горлу слез. Опомнилась она уже на улице, где ее прохватило холодком. На скорую руку вытерла она свои непрошенные слезы кулаком, опнулась около своих ворот и еще раз всплакнула. Снег так и валил мягкими хлопьями. В избе Никитича, стоявшей напротив, уже горел
