больше не было, а был совсем другой человек, которого трудно было узнать: он не переставал пить после Ирбитской ярмарки. В Узле он все ночи проводил в игорных залах Общественного клуба, где начал играть по крупной в компании Ивана Яковлича. Этот последний вернулся с ярмарки с пустыми карманами.
– Как это вас угораздило? – спрашивал его Привалов.
– Да так… не выдержал характера: нужно было забастовать, а я все добивал до сотни тысяч, ну и продул все. Ведь раз совсем поехал из Ирбита, повез с собой девяносто тысяч с лишком, поехали меня провожать, да с первой же станции и заворотили назад… Нарвался на какогото артиста. Ну, он меня и раздел до последней нитки. Удивительно счастливо играет бестия…
Однажды, когда Привалов особенно долго засиделся в клубе, Иван Яковлич отвел его в сторону и както смущенно проговорил:
– У Кати есть здесь мать… бедная старуха. Хотел я съездить к ней, нельзя ли чем помочь ей, да мне это неловко както сделать. Вот если бы вам побывать у нее. Ведь вы с ней видались у Бахаревых?
– Да. Пожалуй, я съезжу, – согласился Привалов.
– И «Моисей» просил тоже…
– Он где теперь?
– На поруках у отца живет пока, до суда.
– Хорошо, я это устрою.
Привалов даже обрадовался этому предложению: он чувствовал себя виновным пред старушкой Колпаковой, что до сих пор не навестил ее. Он отправился к ней на другой же день утром. Во дворе колпаковской развалины его встретил старик Полуянов, приветливо улыбнулся и с лукавым подмигиванием сообщил:
– А ведь мое дело на днях вырешится окончательно… Как же! Я уж говорил об этом Павле Ивановне. Вот и бумаги…
На сцену опять появился сверток разноцветных бумажек, бережно перевязанных розовой ленточкой.
Павла Ивановна даже испугалась, когда в передней увидела высокую фигуру Привалова. Старушка както разом вся съежилась и торопливо начала обдергивать на себе старенькое ситцевое платье.
– Не узнали, Павла Ивановна?
– Испугалась, Сергей Александрыч… Как ты, голубчик, постарелто, и лицото совсем не твое стало. Уж извини меня, старуху: болтаю, что на ум взбредет.
– А я зашел навестить вас, давно не видал.
– Ох, давно, голубчик.
Старушка засуетилась со своим самоваром, разговаривая с гостем изза перегородки.
– Вот уж сорочины скоро, как Катю мою застрелили, – заговорила Павла Ивановна, появляясь опять в комнате. – Панихиды по ней служу, да вот собираюсь какнибудь летом съездить к ней на могилку поплакать… Как живато была, сердилась я на нее, а теперь вот жаль! Вспомнишь, и горько сделается, поплачешь. А всетаки я благодарю бога, что он не забыл ее: прибрал от сраму да от позору.
Привалова неприятно поразили эти слова.
– Вы очень строго судите свою дочь, – заметил он.
– Нельзя, голубчик, нельзя… Теперь вон у Бахаревых какое горе изза моей Кати. А была бы жива, может, еще кому прибавила бы и не такую печаль. Виктор Васильич куда теперь? Оххохо. Разве этот вот Веревкин выправит его – не выправит… Марья Степановна и глазыньки все выплакала изза детокто! У меня одна была Катя – одно и горе мое, а погорюйка с каждымто детищем…
– А Надежда Васильевна где теперь?
Павла Ивановна недоверчиво посмотрела на Привалова прищуренными глазами.
– А разве докторто, Бористо Григорьич, ничего тебе не говорил?
– Я его не видал уже с месяц…
– Надежда Васильевна живет теперь в Узле, уж вторая неделя пошла. Да.
– Как в Узле?
– Да ты в самом деле ничего не знаешь? Приехала она сюда вместе с этим… ну, с мужем, понынешнему. Болен он, ну, мужто этот.
– Лоскутов?
– Ну, он, выходит. У доктора и живут.
– А Марья Степановна знает об этом?
– Знаетто знает, да только слышать ничего не хочет…
Старушка махнула рукой и заплакала. Для чужого горя у нее еще были слезы…
– Ведь Надеждато Васильевна была у меня, – рассказывала Павла Ивановна, вытирая