170

укрепило ее в сознании правоты старозаветных приваловских и гуляевских идеалов, выше которых для нее ничего не было. Она осталась спокойной по отношению к поведению дочери, потому что вся вина падала на голову Василия Назарыча как главного устроителя всяких новшеств в доме, своими руками погубившего родную дочь. Поведение Нади было наказанием свыше, пред которым оставалось только преклониться.

        Имя Надежды Васильевны больше не произносилось в бахаревском доме, точно оно могло внести с собой какуюто заразу. Она была навсегда исключена из списка живых людей. Только в моленной, когда Досифея откладывала свои поклоны на разноцветный подручник, она молилась и за рабу божию Надежду; в молитвах Марьи Степановны имя дочери было подведено под рубрику «недугующих, страждущих, плененных и в отсутствии сущих отец и братии наших». Это была холодная раскольничья молитва, вся пропитанная эгоизмом и лицемерием и ради своей формы потерявшая всю теплоту содержания. Летом были получены два письма от Надежды Васильевны, но нераспечатанными попали прямо в печь, и Марья Степановна благочестиво обкурила своей кацеей даже стол, на котором они лежали. Досифея про себя потихоньку жалела барышню, которую нянчила и пестовала, но открыто заявить свое сочувствие к ней она не смела. Верочка относилась к сестре както безучастно, что было совсем уж неестественно для такой молодой девушки. Впрочем, она только повторяла то, что делала мать.

        Только один человек во всем доме вполне искренне и горячо оплакивал барышню – это был, конечно, старый Лука, который в своей каморке не раз всплакнул потихоньку от всех. «Ну, такие ее счастки, – утешал самого себя старик, размышляя о мудреной судьбе старшей барышни, – от своей судьбы не уйдешь… Неет!.. Она тебя везде сыщет и придавит ногой, ежели тебе такой предел положон!»

        Известие о женитьбе Привалова было принято в бахаревском доме с большой холодностью. Когда сам Привалов явился с визитом к Марье Степановне, она не вытерпела и проговорила:

        – На бусурманке женишься?

        – Нет, не на бусурманке, Марья Степановна, – отвечал Привалов. – Моя невеста католичка…

        – Ну, это, понашему, все одно… И сам в латынской закон уйдешь.

        Марья Степановна равнодушно выслушала объяснения Привалова о свободе совести и общей веротерпимости, она все время смотрела на него долгим испытующим взглядом и, когда он кончил, прибавила:

        – А ты подумал ли о том, Сереженька, что домто, в котором будешь жить с своей бусурманкой, построен Павлом Михайлычем?.. Ведь у старика все косточки перевернутся в могилке, когда твоято бусурманка в его дому свою веру будет справлять. Не для этого он строил домто! Оххохо… Разве не стало тебе других невест?..

        – Марья Степановна, вы, вероятно, слыхали, как в этом доме жил мой отец, сколько там было пролито напрасно человеческой крови, сколько сделано подлостей. В этом же доме убили мою мать, которую не спасла и старая вера.

        – А ты не суди отцато. Не нашего ума это дело…

        – Однако вы судите вперед мою невесту, которая еще никому не сделала никакого зла.

        – Не сделала, так сделает… Погоди еще!.. Ох, не ладно ты, Сереженька, удумал, не в добрый час начал.

        Василию Назарычу ничего не писали о женитьбе Привалова. Он приехал домой только по первому зимнему пути, в половине ноября, приехал свежим, здоровым стариком, точно стряхнул с себя все старческие недуги. Лука не выдержал и горько заплакал, когда увидал старого барина.

        – О чем ты плачешь, старина? – спрашивал Василий Назарыч, предчувствуя чтото недоброе.

        – От радости, Василий Назарыч, от радости… – шептал Лука, вытирая лицо рукавом, – заждались мы вас здесь…

        – Ну, а еще о чем плачешь?

        Лука оглянулся кругом и прошептал:

        – Сереженькато женился, Василий Назарыч…

        – Как женился?! На ком?

        – А так. Обошли его, обманули!.. По ихнему доброму характеру эту проклятую польку и подсунули