105

с себя шелковый бешмет, ему стоило только пробраться на кухню к Досифее, и все утраченное платье являлось как по мановению волшебного жезла, а самого Данилу Семеныча для видимости слегка журили, чтобы потом опохмелить и обогреть по всем правилам раскольничьего гостеприимства.

        Так и после бури в кабинете Василия Назарыча Шелехов пробрался на половину «самой», где его уже ждала чарка анисовки и кипевший на столе самовар.

        – Што больно шумели там? – с приветливой строгостью спрашивала Марья Степановна, указывая глазами на половину мужа.

        – Маненько побеседовали… – ухмыльнулся Шелехов, вытирая вспотевшее лицо платком.

        – Хороша беседа, нечего сказать!

        – Да уж такой случай вышел, матушка Марья Степановна. Ежели разобрать, так оно, пожалуй, следовало бы и поколотить за наши провинности…

        – А много набедокурил там, на приискахто?

        – Ох, и не спрашивай, голубушка Марья Степановна!..

        – Народ разогнали?

        – Разогнали…

        – А ещето што?

        – Кассирато, Работкина, помнишь? Ну, он, подлец, захватил последние денежки и удрал с ними… Уж я его искалискал, – точно в воду канул.

        – А все это водочка тебя, Данилушка, доводит до беды.

        – Она, проклятая, – смиренно соглашался Данилушка. – Как теперь из беды выпутаемся – одному господу известно…

        – А выпутывайся, коли умел попадаться, – наставительно заметила Марья Степановна.

        Шелехов оглянулся осторожно кругом и, наклонившись к самому уху Марьи Степановны, своим сиплым хрипом прошептал:

        – Местечко есть на примете, голубушка… Ох, хорошо местечко! Только я теперь самомуто ничего не сказал, пусть у него сперва сердцето отойдет маненько. Бурят один сплоха натакался на местечкото.

        Это известие совсем успокоило старуху, и она ласково проговорила Данилушке:

        – А ты бы поменьше водкуто трескал, отдохнуть бы ей дал а то ведь лица на тебе нет: все заплыло под один пузырь.

        – Это от дороги, Марья Степановна… Ведь двадцать ден гнал сюды; так запаливал, в том роде, как генералгубернатор.

        За чаем Марья Степановна поведала своему Данилушке все свои огорчения и печали. Данилушка слушал, охал и в такт тяжелым вздохам Марьи Степановны качал своей победной буйной головушкой.

        – А ты слышал про Сережуто Привалова? – спрашивала Марья Степановна, когда Данилушка допивал уже третий стакан чаю.

        – Нет, а што?

        – Здесь он ноне живет, в Узле…

        От этого известия Данилушка даже привскочил на месте и только проговорил:

        – Как здесь?

        – А так, приехал и живет.

        – У васто бывает часто, поди?

        – Раньшето бывал, а вот теперь которую неделю и глаз не кажет. Не знаю уж, што с ним такое попритчилось.

        – Я так полагаю, што болесть какая прикинулась, – полувопросительно заметил Данилушка.

        – Может, и болесть, а может, и нет, – таинственно ответила Марья Степановна и, в свою очередь, оглядевшись кругом, рассказала Данилушке всю историю пребывания Привалова в Узле, причем, конечно, упомянула и о контрах, какие вышли у Василия Назарыча с Сережей, и закончила свой рассказ жалобами на старшую дочь, которая вся вышла в отца и, наверно, подвела какуюнибудь штуку Сереже.

        От Данилушки у Марьи Степановны не было семейных тайн свой человек был в доме, да и язык крепок, – хоть топором руби, не выдаст.

        – Есть причина, беспременно есть, – глубокомысленно заметил Данилушка, почесывая затылок. – Видел я даве барышню нашу – прынцесса… Хошь кому не стыдно показать: как маков цвет цветет!

        – Цвететто она цветет, да кабы не отцвела скоро, – с подавленным вздохом проговорила старуха, – сам знаешь, девичья краса до поры до время, а Надя уж в годах, за двадцать перевалило. Мудрят с отцомто, а вот счастья господь и не посылает… Долго ли до греха – гляди, и завянет в девках. А Сережато прост, ох как прост, Данилушка. И в кого уродился, подумаешь… Я так полагаю, што он в мать, в Варвару Павловну пошел.

        – Ужо