52

таких же подозрительных дам, разгуливавших парочками. У одного столика сидел – вернее, лежал – какойто подозрительный мужчина. Он уронил голову на стол и спал в самой неудобной позе.

        – Ба! да ведь это Карлуша, Карл Иваныч Гамм, – изумился Пепко, разводя руками. – Вот так штука! А это – его хор, другими словами – олицетворение моих кормилиц букв: а, о и е.

        Пепко без церемонии растолкал спавшего хормейстера, который с трудом поднял отяжелевшую голову и долго не мог прийти в себя.

        – Румочку водки… – проговорил он, наконец.

        – Что вы тут делаете, мейн герр?

        – Доннер веттер, я ничего не делай… Доннер веттер, всего одна румочка водки, герр Поп.

        – А зельтерской хотите, Карл Иваныч?

        – Швамдрюбер… Я честный человек и не хочу зельтер.

        Видимо, Карл Иваныч находился в последнем периоде жесточайшего запоя и ничего не мог понять, кроме своей «эйн румочки».

        – Милейший немец этот Карл Иваныч, – объяснял Пепко, оставив в покое хормейстера. – Только ужасно пьет… И талантливый человек при этом. Хор принадлежит его жене, то есть даже не жене, а какомуто третьему подставному лицу. Черт их разберет… Кстати, я еще не слыхал, как исполняются на сцене мои сладкие звуки. Интересно во всяком случае… Одним словом, сюрприз. Вот тебе и дача и невинные забавы детства. Я могу про себя воскликнуть словами Карамзина: «Бедная Лиза, где твоя невинность»… Гм… да… вообще… Одним словом, свинство. Я это уже чувствую…

        Проходившая мимо очень хорошенькая хористка подтвердила последнюю мысль Пепки своей очаровательной улыбкой.

        – Друг, я погибаю… – трагически прошептал Пепко, порываясь идти за ней. – О ты, которая цветка весеннего свежей и которой черных глаз глубина превратила меня в чернила… «Гафиз убит, а что его сгубило? Дитя, свой черный глаз бы ты спросила»… Я теперь в положении священной римской империи, которая малопомалу, не вдруг, постепенно, шаг за шагом падала, падала и, наконец, совсем разрушилась. О, моя юность, о, мое неопытное сердце…

        К моему удивлению, Карл Иваныч не дольше как через час сидел за роялем и аккомпанировал своему хору. Прельстившая Пепку хористка оказалась недурной солисткой. Мы с Пепкой представляли собой «благородную публику». Показались в дверях залы две фуражки с красным околышем и скрылись. Очевидно, дачная публика стеснялась.

        – Браво! – кричал Пепко, аплодируя хору. – Да, мы должны поощрять искусство… Человек, бутылку пива!

        Последующие события нашего первого дачного дня были подернуты дымкой. За нашим столиком оказались и Карл Иваныч, и очаровательная солистка, и какойто чахоточный бас.

        – Меня зовут Мелюдэ, – рекомендовалась красавица.

        Когда я проснулся на следующий день, на полу нашей дачи врастяжку спал Карл Иваныч Гамм. Пепко спал совсем одетый на лавке, подложив связку лекций вместо подушки. Меня охватило какоето жуткое чувство: и стыдно, и гадко, и хотелось убежать от самого себя.

        Через полчаса происходила такая трогательная сцена:

        – Эй ты, погибшее, но милое создание! – будил Пепко гостя. – Вставай, немец…

        – Доннер веттер… румочку…

        Когда Карл Иваныч сел, Пепко подошел к нему, присел на корточки и проговорил:

        – Послушай, Карлуша, ты – одна добрая, хорошая, немецкая свинья, а я – просто русская свинья. Вместе мы составляем свинство.