грянул Полуянов.
Газета у Замараева вывалилась из рук сама собой, точно дунуло вихрем. Знакомый голос сразу привел его в сознание. Он выскочил из за своей конторки и бросился отнимать странника из рук услужающего.
– Илья Фирсыч, голубчик… ах, боже мой!..
– Ага, узнал?.. То то!
Замараев потащил дорогого гостя наверх, в свои горницы, и растерянно бормотал:
– Не прикажете ли водочки, Илья Фирсыч? Закусочку соорудим. А то чайку можно сообразить. Ах, боже мой! Вот, можно сказать: сурприз. Отец родной… благодетель!
Угощая дорогого гостя, Замараев даже прослезился.
– Господи, что прежде то было, Илья Фирсыч? – повторял он, качая головой. – Разве это самое кто нибудь может понять?.. Таких то и людей больше не осталось. Нынче какой народ пошел: троюродное наплевать – вот и вся музыка. Настоящего то и нет. Страху никакого, а каждый норовит только себя выше протчих народов оказать. Даже невероятно смотреть.
– Что же, всякому овощу свое время. Прежде то и мы бывали нужны, а теперь на вашей улице праздник. Ваш воз, ваша и песенка.
– У волка одна песенка, Илья Фирсыч.
От Замараева Полуянов услышал только повторение того, что уже знал от Прохорова, с небольшими дополнениями и поправками.
– Так, так, – повторял он, качая в такт рассказа головой. – Все по новому у вас… да. Только ведь палка о двух концах и по закону бывает… дда а.
– Ох, забыли и про палку и про протчее, Илья Фирсыч!
Выпив две рюмки водки, Полуянов таинственно спросил:
– Ну, а как поживает суслонский поп Макар?
– Ничего, слава богу.
– Что о? – грянул Полуянов, вскакивая. – Слава богу? Да я… я…
– Ох, обмолвился! Простите на глупом слове, Илья Фирсыч. Еще деревенская то наша глупость осталась. Не сообразил я. Я сам, признаться сказать, терпеть ненавижу этого самого попа Макара. Самый вредный человек.
– То то!
– Недавно приезжал он деньги вкладывать, а я не принял. Ей богу, не принял… Одним словом, вредный поп.
От Замараева Полуянов отправился прямо в малыгинский дом, и здесь его удивление достигло последних границ. На доме висела вывеска: «Редакция и контора ежедневной газеты Запольский курьер».
– Что о о? – зарычал Полуянов, не веря собственным глазам. – Газета? в моем участке? Да кто это смел, а? Газета? Ха ха!
На этот крик в окне показалась голова Харитона Артемьича. Он, очевидно, не узнал зятя и смотрел на него с удивлением, как на сумасшедшего.
– Газета?.. Это ты придумал газету? – крикнул ему Полуянов, размахивая палкой.
– А тебе какое дело, рвань коричневая?
– Мне?.. В моем участке газеты разводить? Да вы тут все сбесились без меня?
– А ты вот покричи, так я тебе и шею накостыляю, – спокойно ответил Харитон Артемьич и для большей убедительности засучил рукава ситцевой рубашки. – Ну ка, иди сюды. Распатроню в лучшем виде.
– Да ты с кем говоришь то, седая борода? – орал Полуянов.
– Нет, ты с кем говоришь? – орал Харитон Артемьич, входя в азарт.
– Газетчик проклятый!.. Прохвост!
Это было уже слишком. Харитон Артемьич ринулся во двор, а со двора на улицу, на ходу подбирая полы развевавшегося халата. Ему ужасно хотелось вздуть ругавшегося бродягу. На крик в окнах нижнего этажа показались улыбавшиеся лица наборщиков, а из верхнего смотрели доктор Кочетов, Устенька и сам «греческий язык».
– Здравствуй, тестюшка, – проговорил Полуянов, протягивая руку. – Попа и в рогоже узнают, а ты родного зятя не узнал…
– Тьфу!.. Да ты откудова взялся то?
– Где был, там ничего не осталось.
Старики расцеловались тут же на улице, и дальше все пошло уже честь честью. Гость был проведен в комнату Харитона Артемьича, стряпка Аграфена бросилась ставить самовар, поднялась радостная суета, как при покойной Анфусе Гавриловне.
– Ох, горюшко наше объявилось! – причитала Аграфена, раздувая самовар.
– Вот чему не потеряться то! Кабы
