тайные дела и мысли, о которых, кажется, знали только четыре стены. Этак, пожалуй, и шевельнуться нельзя, – сейчас накроют. Газета в его глазах получила значение какой то карающей судьбы, которая всякого найдет и всякому воздаст по его заслугам. Это была не та мистическая правда, которой жили старинные люди, а правда новая, называющая всенародно вещи их именами.
Из Заполья Галактион уехал под впечатлением этой корреспонденции. Ведь если разобрать, так в газете сущую правду пропечатали. Дорогой как то лучше думается, да и впечатления другие. Заводы Прохорова и К o были уже в степи, и ехать до них приходилось целых полтора суток. Кругом расстилались поля. Теперь они были занесены снегом. Изредка попадались степные деревушки. Здесь уже была другая стройка, чем на Ключевой: избенки маленькие, крыши соломенные, надворные постройки налажены кое как из плетня, глины и соломы. Но народ жил справно благодаря большим наделам, степному чернозему и близости орды, с которой шла мена на хлеб. Много было всякого крестьянского добра, а корреспондент уже пишет о разорении края и о будущем обеднении. Галактиону вдруг сделалось совестно, когда он припомнил слова отца. Вот и сейчас он едет в сущности по нечистому делу, чтобы Стабровский за здорово живешь получал отступное в сорок тысяч.
Да, нехорошо. А все оттого, что приходится служить богатым людям. То ли бы дело, если бы завести хоть один пароходик, – всем польза и никто не в обиде.
– Ну, как вы тут живете? – спрашивал Галактион одного рыжебородого ямщика, бойкого и смышленого.
– А ничего, ваше степенство. Слава богу, живем, нога за ногу не задеваем.
Обернувшись, ямщик прибавил:
– У нас вот как, ваше степенство… Теперь страда, когда хлеб убирают, так справные мужики в поле не дожинают хлеб начисто, а оставляют «Николе на бородку». Ежели которые бедные, – ну, те и подберут остатки то. Ничего, справно народ живет. Богатей есть, у которых по три года хлеб в скирдах стоит.
Отъехав станций пять, Галактион встретил, к своему удивлению, Ечкина, который мчался на четверке в Заполье. Он остановил лошадей.
– Вы это к Прохорову? – спрашивал Ечкин.
– Да… А вот вы были в Петербурге, а едете из степи.
– Э, батенька, волка ноги кормят! Из Петербурга я проехал через Оренбург в степь, дела есть с проклятым Шахмой, а теперь качу в Заполье. Ну, как у вас там дела?
– Да ничего, помаленьку.
– Вот все вы так: помаленьку да помаленьку, а я этого терпеть не могу. У меня, батенька, целая куча новых проектов. Дела будем делать. Едва уломал дурака Шахму. Стеариновый завод будем строить. Шахма, Малыгин и я. Потом вальцовую мельницу… да. Потом стеклянный завод, кожевенный, бумагу будем делать. По пути я откупил два соляных озера.
Ечкин не утерпел и выскочил из своего щегольского зимнего экипажа. Он так и сиял здоровьем.
– Ах, сколько дела! – повторял он, не выпуская руки Галактиона из своих рук. – Вы меня, господа, оттерли от банка, ну, да я и не сержусь, – где наше не пропало? У меня по горло других дел. Скажите, Луковников дома?
– Да… Он, кажется, никуда не ездит.
– Отлично. Мне его до зарезу нужно. Полуянова засудили? Бубнов умер? Слышал… Все к лучшему в этом лучшем из миров, Галактион Михеич. А я, как видите, не унываю. Сто неудач – одна удача, и в этом заключается вся высшая математика. Вот только времени не хватит. А вы синдикат устраивать едете?
– Какой синдикат?
– Ну, по вашему, сделочка. Знаю… До свидания. Лечу.
Неугомонный человек исчез как метеор. Ечкин поражал Галактиона своею необыкновенной энергией, смелостью и уменьем выпутаться из какого угодно положения. Сначала он относился к нему с некоторым предубеждением, как к жиду, но теперь это детское чувство совершенно заслонялось другими соображениями. Вот как нужно жить на белом свете, вот как работать.
Прохоровские винокуренные заводы в степи представляли собой что то
