34

в Заполье, где сейчас сосредоточивались все хлебные операции. Один провоз съест. Мелкие торжки, положим, коегде были, но нужно было выбрать из них новин пункт. Вот в Баклановой по воскресеньям бывал подвоз хлеба, и в других деревнях.

        – Эх, повернуть бы торжок в Суслон! – мечтал старик.

        Он прикинул еще раньше центральное положение, какое занимал Суслон в бассейне Ключевой, – со всех сторон близко, и хлеб сам придет. Было бы кому покупать. Этак, пожалуй, и Заполью плохо придется. Мысль о повороте торжка сильно волновала Михея Зотыча, потому что в этом заключалась смерть запольским толстосумам: копеечка с пуда подешевле от провоза – и конец. Вот этогото он и не сказал тогда старику Луковникову.

        Это путешествие чуть не закончилось катастрофой. Старики уже возвращались домой. Дело происходило ночью, недалеко от мельницы Ермилыча. Лошадь шла шагом, нога за ногу. Старики дремали, прикорнув в телеге. Вдруг Вахрушка вздрогнул, как строевая лошадь, заслышавшая трубу.

        – Михей Зотыч, родимый, не ладно!

        – А! Что? – бормотал спросонья хозяин.

        – Слышишь?

        Гдето вдали тонко прозвонили дорожные колокольчики и замерли, точно порвалась струна.

        – Исправник навстречу гонит! – в ужасе прошептал Вахрушка, проникнутый смертным страхом ко всякому начальству.

        – Ну, и пусть гонит. Мы ему не мешаем.

        – Ах, ты какой, право!.. Лучше бы своротить с дороги. Неровен час… Ежели пьяный, так оно лучше не попадаться ему на глаза.

        – Давай сюда вожжи, дурашка.

        Вахрушка так и замер от страха. А колокольчики так и заливаются. Ближе, ближе, – вот уж совсем близко.

        – Михей Зотыч, своротим от греха, – молил Вахрушка.

        – Молчи, дурашка.

        Ночь была темная, и съехались носом к носу.

        – Эй, кто там дорогу загородил? – рявкнул голос из исправничьего экипажа.

        – Черт с репой! – спокойно ответил Михей Зотыч.

        – Сворачивай с дороги, каналья!

        – Ты сворачивай, порожнем на тройке едешь, а я с возом на одной!

        Ктото соскочил с козел исправничьего экипажа и накинулся с неистовым ревом на непокорную телегу. В воздухе свистнула нагайка.

        – Бей каналью! – кричал сам Полуянов, сидя в экипаже.

        – Илья Фирсыч, да ты никак с ума спятил! – крикнул Колобов, ловко защищаясь кнутиком от казачьей нагайки. – Креста на тебе нет… Аль не узнал?

        – Да кто там? – сердился исправник.

        – Сказано: черт с репой! Бит небитого везет.

        – Тьфу! Дурак какойто… Ну, подойди сюда.

        – Ох, не подходи! – в ужасе шептал Вахрушка, ухватывая хозяина за рукав.

        Но Колобов смело подошел к экипажу. Полуянов чиркнул спичку и с удивлением смотрел на бродягу.

        – Не признаешь? Хехе. А еще на свадьбе вместе пировали в Заполье.

        – Да это ты, Михей Зотыч? Тьфу, окаянный человек! – засмеялся грозный исправник. – Эк тебя носит нелегкая! Хочешь коньяку? Нет? Ну, я скоро в гости к тебе на мельницу приеду.

        – Милости просим.

        Когда исправничий экипаж покатил дальше, Вахрушка снял шапку и перекрестился. Он еще долго потом оглядывался и встряхивал головой. С этого момента он проникся безграничным удивлением к смелости Михея Зотыча: уж если исправника Полуянова не испугался, так чего же ему бояться больше?

XII

        Как Галактион сказал, так и вышло: жилой дом на Прорыве был кончен к первопутку, то есть кончен настолько, что можно было переехать в него молодым. Серафима торжествовала. Ей так надоело жить в чужих людях, у всех на виду, а тут был свой угол, свое гнездо. Она больше не робела перед мужем и с затаенною радостью чувствовала, что он начинает ее любить. Это высказывалось в тысяче тех обыденных мелочей, которые в отдельности даже назвать трудно. Муж теперь предупреждал ее малейшие желания и следил за каждым шагом. Но ей решительно ничего было не нужно. Боже мой, как она была счастлива, а новый дом на Прорыве казался ей раем.

        – У нас теперь свое гнездо, – повторяла она, ласкаясь