28

сделанной гадости. Мучила молодая совесть…

        Когда Пепко после утренней откровенности вышел, в комнату заявилась Федосья. Она както особенно старательно вытирала пыль и кончила тем, что обратилась ко мне с следующим воззванием:

        – Самый невероятный Фома!..

        – Кто?..

        – А самто Агафон Павлыч… Разве это хорошо: и даму обманывает и девушку хочет обмануть. Конечно, она глупая девушка…

        – Какую даму?

        – А та, которая с письмами… Раньшето Агафон Павлыч у ней комнату снимал, ну, и обманул. Она вдова, живет на пенсии… Еще сама както приходила. Дуры эти бабы… Ну, чего лезет и людей смешит? Ошиблась и молчи… А я бы этому Фоме невероятному все глаза выцарапала. Вон каким сахаром к девушкето подсыпался… Я ее тоже знаю: швейка. Дамато на Васильевском острове живет, далеко к ней ходить, ну, а эта ближе…

        «Фома неверный», переделанный Федосьей в «Фому невероятного», получил специальное значение в смысле вообще неверности. Я выслушал Федосью молча, а потом ответил:

        – Меня удивляет, Федосья Ниловна, ваша слабость говорить о том, чего вы не знаете…

        – Ято не знаю?!.

        Федосья сделала носом какойто шипящий звук, взмахнула тряпкой и вышла из комнаты с видом оскорбленной королевы. Я понял только одно, что благодаря Пепке с настоящего дня попал в разряд «Фомы невероятного».

        События полетели быстрой чередой. Пепко имел вид заговорщика и в одно прекрасное февральское утро заявил мне, что в следующее воскресенье мы отправимся к Вере и Надежде.

        – У этих милых девушек один недостаток: надежда должна быть старше веры, ео ipso,10 а в действительности Вера старше Надежды. Но с этой маленькой хронологической неточностью можно помириться, потому что она умеет так хорошо улыбаться и смотреть такими светлыми глазками…

        – Надеюсь, что твоя Ночь будет там?

        – Ну, этого я не знаю, – откровенно соврал Пепко. – Может быть…

        Вера и Надежда обитали в глубинах Петербургской стороны. Когда мы шли к ним вечером в воскресенье, Пепко сначала отмалчивался, а потом заговорил, продолжая какуюто тайную мысль:

        – Да вообще, ежели рассудить…

        – Что рассудить?

        – А вот хоть бы то, что мы сейчас идем. Ты думаешь, что все так просто: встретились случайно с какимито барышнями, получили приглашение на журфикс и пошли… Как бы не так! Мы не сами идем, а нас толкает неумолимый закон… Да, закон, который гласит коротко и ясно: на четырех петербургских мужчин приходится всего одна петербургская женщина. И вот мы идем, повинуясь закону судеб, влекомые наглядной арифметической несообразностью…

        – А ты не можешь без философии?

        – Самому дороже стоит…

        Квартира наших новых знакомых помещалась во втором этаже довольно гнусного флигеля. Первое впечатление получалось довольно невыгодное, начиная с темной передней, где стоял промозглый воздух маленькой тесной квартирки. Дальше следовал небольшой зал, обставленный с убогой роскошью. В ожидании гостей все было прибрано. Нас встретила довольно суровая дама, напоминавшая нашу собственную Федосью. Впоследствии она оказалась матерью Веры и Надежды. Это было, как пишут в афишах, лицо без речей. В зале уже сидел какойто офицер, то есть не офицер, а интендантский чиновник в военной форме, пожилой, лысый, с ласково бегавшими маслеными глазами.

        – Люба обещала прийти… – заметила