бы, что на его место поступил бы другой такой же Мишка…
– Нет, ты это уж врешь… Разве у меня глаз не было?.. Да я… да как ты смеешь мне так говорить?.. С кем ты разговариваешьто?
– Ваше превосходительство, успокойтесь… – уговаривал Злобин, как ребенка, расходившегося генерала. – Сдуру я сболтнул… А всего лучше, мы самого Мишку допросим. Ейбогу… Тут рукой до него подать.
Старческая беседа уже не в первый раз заканчивалась таким решением: допросить верного раба Мишку. Они пошли по Среднему проспекту, свернули направо, потом налево и остановились перед трехэтажным каменным домиком, только что окрашенным в дикий серый цвет. Злобин шел с трудом, потому что разбитая параличом нога плохо его слушалась, и генерал в критических местах поддерживал его за руку.
– Вот, полюбуйся!.. – иронически заметил генерал, тыкая палкой на прибитую над воротами домовую вывеску. – У него, подлеца, и фамилия оказалась.
Вывеска была довольно оригинальная: «Собственный дом 3й гильдии купца Михайлы Потапыча Ручкина», и генерал каждый раз прочитывал вслух, точно желал еще сильнее проникнуться презрением к вору Мишке. Дворник, заметивший издали гостей, побежал на всякий случай предупредить хозяина, и Михайло Потапыч Ручкин встретил их собственной особой на дворе собственного дома. Он был в «спинджаке», в сапогах бутылкой и в ситцевой рубашке, а по глухому жилету распущена была толстая серебряная цепочка – настоящий купец третьей гильдии, точно на заказ сделан. На вид он почти совсем не постарел, а только разбух, и ноги сделались точно короче.
– Пожалуйте, дорогие гости… Ваше превосходительство, Тарас Ермилыч, родимые мои! Вот уважилито…
– Погоди, вот я тебя уважу, Иуду! – погрозил ему генерал палкой.
Ручкин жил в самой плохой квартире, на дворе; окна выходили прямо к помойной яме. Недосягаемая мечта верного раба Мишки иметь свой собственный дом осуществилась, и Михайло Потапыч Ручкин изнемогал теперь от домовладельческих расчетов, занимая самую скверную квартиру в этом собственном доме. Он ютился всего в двух комнатках, загроможденных по случаю накупленной мебелью.
Когда старики вошли в квартиру, там оказался уже гость, сидевший у стола. Он так глубоко задумался, что не слыхал ничего. Это был сгорбленный, худой, изможденный старик с маленькой головкой. Ветхая шинелишка облекала его какимито мертвыми складками, как садится платье на покойника. Ручкин взял его за руку и увел в полутемную соседнюю каморку, где у него стояли заветные сундуки.
– Это еще что у тебя за птица? – грозно спросил генерал.
– А так, несчастный человек, ваше превосходительство, – уклончиво ответил Ручкин и потом уже прибавил шепотом: – Караванного Сосунова помните, ваше превосходительство? Он самый… В большом несчастии находится и скрывается от кредиторов: где день, где ночь. По старой памяти вот ко мне иногда завернет… Боится, что в яме его заморят кредиторы.
– Вор!.. – грянул генерал. – Такой же вор, как и ты, Мишка… Нет, ты хуже всех, потому что все другие с опаской воровали, а ты у меня под носам. Как ты тогда кожу с меня не содрал?
– Сосунов, говоришь? – вслух соображал Злобин. – Как же это так: ведь он в больших капиталах состоял. Десять лет караванто грабил.
– Нашлись добрые