только махнула рукой, – ее душило от волнения. Впрочем, она догнала Кишкина уже на дворе и остановила.
– Забыла словечко тебе молвить, Андрон Евстратыч… Разбогатеешь, так и меня, старуху, может, помянешь.
– В чем дело?
– Не женись на молоденькой… Ваша братья, старики, больно льстятся на молодых, а ты бери вдову или девицу в годках. Молодаято хоть и любопытнее, да от людей стыдно, да еще она же рукавом растрясет все твое богатство…
– Вот тоже придумала! – изумился Кишкин, ухмыляясь.
До настоящего момента мысль о женитьбе не приходила ему в голову.
– Жалеючи тебя говорю… Попомни старушечье словечко.
Марья была на дворе и слышала всю эту сцену. У ней в голове остались такие слова, как «богачество» и «девица в годках», а остального она не поняла. Ее удивило больше всего то, что у баушки завелись какието дела с Кишкиным, тогда как раньше она и слышать о нем не хотела, как о первом смутьяне и затейщике, сбивавшем с толку мужиков. Чтото неладное творится, ежели Кишкин обошел самое баушку Лукерью… Впрочем, эти свои бабьи мысли Марья оставила про себя до встречи с милым дружком, которому рассказывала все, что делалось в доме. Когда она поднималась на крыльцо, перед ней точно из земли вырос Петр Васильич.
– Какие такие дела завел Шишка с мамынькой? – зыкнул он на нее.
– А я почем знаю?.. Спроси сам баушку…
– У, змея!.. – зашипел Петр Васильич, грозя кулаком. – Ужо, девка, я доберусь до тебя.
– Руки коротки…
Марья заметила, что в задних воротах мелькнула какаято тень, – это был Матюшка, как она убедилась потом, поглядев изза косяка.
С Петром Васильичем вообще чтото сделалось, и он просто бросался на людей, как чумной бык. С баушкой у них шли постоянные ссоры, и они старались не встречаться. И с Марьей у баушки все шло «на перекосых», – зубастая да хитрая оказалась Марья, не то что Феня, и даже помаленьку стала забирать верх в доме. Делалось это само собой, незаметно, так что баушка Лукерья только дивилась, что ей самой приходится слушаться Марьи.
– Лукавая девка… – ворчала старуха. – Всех обошла, а себя раньше других…
За Кишкиным уже следили. Матюшка первый заподозрил, что дело не чистое, когда Кишкин прикинулся больным и бросил шурфовку. Потом он припомнил, что Кишкин выплеснул пробу в шурф и не велел бить следующих шурфов по порядку. Вообще все поведение Кишкина показалось ему самым подозрительным. Встретившись в кабаке Фролки с Петром Васильичем, Матюшка спросил про Кишкина, где он ночует сегодня. Слово за слово – разговорились. Петр Васильич носом чуял, где неладно, и прильнул к Матюшке, как пластырь.
– Обыскали свиньюто? – приставал он к Матюшке.
– С поросятами оказалась наша свинья…
Распили полуштоф; захмелевший Матюшка рассказал Петру Васильичу свои подозрения.
– А что бы ты думал, андел мой?.. – схватился Петр Васильич. – Ведь ты верно… Неспроста Шишка бросил шурфовку. Вон какой оборотень…
– Хорошую пробу, видно, добыл, да нас всех и сплавил. Не захотел поделиться… Кожин, известно, дурак, а Кишкин и нас поопасился.
– Ах, старый пес… Ловкую штуку уколол. А летомто, помнишь, как тростил все время: «Братцы, только бы натакаться на настоящее золото – никого не забуду». Вот и вспомнил… А знаки, говоришь, хорошие были?
– Попервоначалу средственные, а потом уж обозначились… Выплеснул он пробуто. Невдомек никому это было, покеда он болесть на себя не накинул и не пошабашил всю шурфовку…
– Хоть бы глазком поглядеть на пробуто… Можно ведь добыть ее и без него?
– Отчего не добыть, да толку от этого не будет: все одно – прииск по контракту сейчас Кишкина. Кабы раньше…
Петр Васильич даже застонал от мысли, что ведь и он мог взять у Ястребова это самое болото ни за грош, ни за копеечку, а прямо даром. С горя он спросил